Пушкин проснулся от резких ударов лицейского колокола: "Бум... Бум... Бум..." Он открыл глаза, выпростал из - под одеяла смуглую руку. Бр - р... как сегодня холодно. Печи внизу, верно, только затопили, и из остывшего за ночь душника веет не теплом, а холодным ветром. На дворе еще темно.
Дверь приоткрылась, выглянула заспанная физиономия дядьки Фомы.
- Вставайте, господин Пушкин, вставайте...
- Который час?
- Шесть.
Так изо дня в день: ровно в шесть часов резкий звук лицейского колокола и - "Вставайте, господин Пушкин, вставайте..."
Вставать не хотелось.
- Да вы никак заснули?
- Встаю, встаю...
Почему - то вдруг вспомнилось, как гувернер будил проспавшего Матюшкина, а тот, не разобравшись спросонок, послал его к черту. Стало смешно, и сон пропал.
Пушкин сдернул ночной колпак и принялся одеваться. В дверь снова сунулся дядька Фома. Ему, как и другим дядькам, надлежало следить за воспитанниками, за исправностью их одежды, убирать их комнаты.
Пушкин оделся, умылся, расчесал роговым гребнем свои темно - русые курчавые волосы и вышел в коридор, где собирались воспитанники. Все построились парами - "порядком" - и пошли за гувернером в зал читать утреннюю молитву.
Распорядок дня в Лицее был твердый, раз и навсегда установленный. Вставали в шесть утра и шли на молитву. С семи до девяти занятия - "класс". В девять - чай. До десяти прогулка. В час обед. От двух до трех чистописание и рисование. От трех до пяти другие уроки. В пять чай. До шести прогулка, потом повторение уроков - "вспомогательный класс". В половине девятого ужин. После ужина до десяти - отдых ( рекреация ). В десять - вечерняя молитва и сон.
Утреннюю молитву читали по очереди вслух. Над благовонным и богобоязненным Моденькой Корфом, который молился с усердием, смеялись. Дали ему прозвище "дьячок Мордан". В "национальных" лицейских песнях, которые сочиняли все вместе, собравшись целой толпой, о Корфе распевали:
Мордан дьячок
Псалма стишок
Горланит поросенком.
Уже на молитве хотелось есть, и нелегко было дождаться, когда пройдут два урока и поведут в столовую.
Лицейская столовая во втором этаже - большая светлая комната с окнами на обе стороны, как и актовый зал.
Так как кухня была устроена отдельно, во флигеле директорского дома, то кушанья носили через переулок и доставляли в столовую по особой служебной лестнице, которая доходила лишь до второго этажа.
В столовой распоряжался буфетчик - "тафель - декер". Кушанья раздавало дежурный гувернер.
Из соображений экономии вся лицейская посуда была не фарфоровой, а фаянсовой. Правда, ложки, ножи и вилки купили из серебра: будущим "столпам отечества" не пристало есть суп деревянными или оловянными ложками.
Каждому воспитаннику к утреннему чаю полагалась целая крупитчатая булка, к вечернему - полбулки. В дни своих именин те из лицеистов, у кого водились деньги, договаривались с дядькой, Леонтием Кемерским, и он, вместо казенного чая, ставил для всех кофе или шоколад со столбушками сухарей.
В будни обед состоял из трех блюд, в праздник - из четырех. За ужином давали по два блюда. Каждый понедельник в столовой вывешивалась "программа кушаней", и возле нее заключались договоры на обмен порциями. Жаркое меняли на пироги, печенку на рыбу, бланманже на что - нибудь более существенное.
Кормили хорошо, но бывало всякое. Недаром в лицейских песнях имелись куплеты:
Вот пирожки с капустой,
Позвольте доложить:
Они немножко гнилы,
Позвольте доложить
Лучшие места за обеденным столом, ближе к гувернеру, раздающему еду, занимали отличившиеся по поведению и успехам.
Блажен муж, иже
Сидит к каше ближе,-
сказал по этому поводу Александр Пушкин.
Надзиратель и гувернеры внушали воспитанникам, что вести себя в столовой надлежит "благопристойно", как если бы они находились в большом светском обществе, разговаривать тихо и "благоприлично". Но завтраки, обеды и ужины проходили шумно, весело.
Обычно в столовой директор объявлял о новых распоряжениях. Стоило ему только появиться, как все умолкали. Не потому, что боялись. Он никогда не кричал, не распекал их начальственно. Он ненавидел муштру и гордился тем, что Лицей единственное учебное заведение Российской империи, где детей не секут. Василий Федорович старался сделать так, чтобы "воспитывающие и воспитуемые составляли одно сословие", чтобы воспитанники чувствовали в педагогах не начальство, а друзей. "У нас по крайней мере царствует с одной стороны свобода ( а свобода дело золотое ), - рассказывал в письме из Лицея своему приятелю Фуссу воспитанник Илличевский. - С начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся.". Малиновского не боялись, а любили, уважали. Очень скоро поняли, что он человек особенный. Главное для него не чины, не деньги, не расположение начальства, а воспитанники, Лицей. Он стремился их вырастить нужными для России, для "общего дела", "для общей пользы".
Однажды ( это было вскоре после начала из лицейской жизни ) во время вечернего чая дверь в столовую отворилась и вошел директор.
- Господа, - сказал он с тихим голосом, - есть распоряжение министра. До окончания курса ни один из воспитанников не имеет права выезжать из Лицея. Но родные по праздникам могут вас посещать.
Сперва они не поняли. А когда поняли.....
"Иные дети чувствительно приняли, что их никогда ни в какую вакацию домой не пустят", - записал Малиновский в своем дневнике.
В тот вечер в столовой никто не смеялся.
Но долго не горевали. Горевать было некогда: занятия, еда, прогулки - и дня как не бывало.
Гуляли в сопровождении гувернера и дядьки три раза в день во всякую погоду.
Возле самого Лицея гулять было негде. Там, где позднее разбили лицейский садик, в те времена была церковная ограда и березовая роща. В ней - стоянка для карет. Поэтому гуляли и играли в старинном парке Большого дворца.
Вырвавшись на волю, мальчики отводили душу.
Пушкин был одним из самых подвижных и ловких. Свою начитанность, прекрасное знание французского языка и французской литературы, за что ему дали прозвище "француз", ценил не высоко. А вот ловкостью, умением прыгать, бросать мяч гордился. Ему больше нравилось его другое прозвище: "обезьяна с тигром".
Он писал об этих днях:
В те дни как я поэме редкой
Не предпочел бы мячик меткой,
Считал схоластику за вздор
И прыгал в сад через забор...
Он долго помнил то время,
Когда французом называли
Меня задорные друзья,
Когда педанты предрекали,
Что ввек повесой буду я...
Летом гуляли много, зимой меньше. Возвращались с прогулки отдохнувшие, веселые. Когда проходили близ дворца, где жил царь, гувернер уговаривал, чтобы шли тихо, чинно. Но его мало слушали. "Воспитанники Корф, Данзас, Корнилов, Корсаков и Гурьев, - записано было в "Журнале поведения", - во время прогулки отставали от своих товарищей и, идучи мимо дворца, рассматривали пойманных бабочек и производили шум. Слова и увещания гувернера Ильи Степановича Пилецкого, чтобы они сохраняли порядок и тишину и наблюдали порядок, нимало не имело на них действия".
Одна из записей в это Журнале гласила: воспитанники Малиновский, Пущин и Илличевский оставлены без ужина за то, что во время прогулки они ссорились с Пушкиным и под видом шутки толкали его и били прутом по спине.
Возможно, эта была шутка, а может быть, и ссора.
Пушкин не сразу сошелся с товарищами. Характер у него был неровный, настроение часто менялось. Он сам вспоминал, что бывало очень разный:
Порой ленив, порой упрям,
Порой лукав, порою прям,
Порой смирен, порой мятежен,
Порой печален, молчалив,
Порой сердечно говорлив...
Ум, добродушие, веселость уживались в нем с насмешливостью, обидчивостью, вспыльчивостью... "Иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти... - рассказывал о Пушкине Пущин. - Бывало, вместе промазнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить".
Многим лицеистам казалось, что бесшабашному, острому на язык "французу" море по колено. И только умный, добрый Жанно Пущин, его друг сердечный, знал, как волновали, огорчали и мучили Пушкина самые незначительные размоловки с товарищами.
Все это обсуждалось по вечерам, когда ложились спать. С одной стороны четырнадцатого номера, где спал Пушкин , была глухая стена, с другой, за тонкой перегородкой, номер тринадцатый - комната Пущина.
По лицейским правилам полагалось, "заняв свою постель прекратить разговоры". Но Пушкин и Пущин разговаривали допоздна. "Я.... часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком - нибудь вздорном случае того дня, - вспоминал Пущин, - тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывает какую - то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось".
О чем, о чем только не говорили они в эти ночные часы!..
Тускло горят ночники в арках длинного коридора четвертого этажа, мерно вышагивает взад и вперед дежурный дядька. Все давно заснули... Только в номерах четырнадцатом и тринадцатом слышится приглушенный шепот.
- Ты чудак, Александр. Они и думать забыли...
- Ты полагаешь, Жанно"
- Не полагаю - уверен.
- Ты счастливец, Жанно. Тебя все любят. А я... У меня несносный характер.
Дядька останавливается, прислушивается, качает головой.
- Нехорошо, господин Пушкин. Извольте, сударь, спать...
Он протяжно зевает, крестит рот и проходит дальше.
Слабо потрескивает масло в ночниках. Мерно вышагивает дядька. Из четырнадцатого и тринадцатого номеров доносится ровное дыхание. Уснули... Тихо...
Лицей уснул до следующего дня.
|
