Если бы стены Лицея умели говорить, сколько интересного порассказали бы они...
Одну из самых волнующих историй рассказала бы, конечно, так называемая Газетная комната.
Бывало, набегавшись в зале, посидев в библиотеке, или сразу после классов, Пушкин заходил в Газетную комнату. Проходил через актовый зал, быстрой рукой откидывал тяжелую суконную занавесь на одной из арок и оказывался в Газетной.
В небольшой этой комнате, со стенами, расписанными под зеленый мрамор, стоял посредине круглый стол. На нем свежие газеты, журналы: "Вестник Европы", "Друг юношества", "Московские ведомости", "Северная почта", "Санкт - Петербургские ведомости", журналы немецкие, французские...
Пушкин пересматривал все, перелистывал страницы, разглядывал картинки...
Политические известия, статьи, стихи, моды.... Множество самых разнообразных и интересных вещей...
Наступил уже 1812 год, и политические известия с каждым днем становились все тревожней. Тревога носилась в воздухе. Все - от императора всероссийского Александра Павловича до лицейских дядек - толковали о войне, о неминуемом нападении на Россию Бонапарта.
"Мы здесь постоянно настороже, - писал из Петербурга своей сестре император Александр, - все обстоятельства такие острые, все так натянуто, что военные действия могут начаться с минуты на минуту".
Обстоятельства действительно были острые. Войска Наполеона от Рейна, от Эльбы, от Дуная, От Альпийских гор, от Северного моря неуклонно приближались к Неману и границам России. Поработитель Европы Наполеон Бонапарт задумал новый поход.
Война не была еще объявлена, а части русской армии двинулись навстречу врагу.
Однажды мглистым февральским утром лицеисты увидели: мимо самого Лицея по Садовой улице бесконечной темной лентой движется лейб - гвардии Гусарский полк.
За ним двинулись и другие.
И вот то, чего ожидали с волнением и тревогой, свершилось. Семнадцатого июня в Петербурге и в Царском Селе узнали: Бонапарт с полумиллионной армией перешёл Неман и вторгся в Россию.
Отечественная война началась.
Через Царское село шли полки: драгуны, гусары, конные, пешие, отряды ополченцев с крестами на шапках, бородатые казаки с пиками... Они шли и шли, и подростки в синих мундирчиках выбегали им навстречу из здания Лицея...
- Прощайте, братцы!
- Побейте супостатов!
- Возвращайтесь с победой!
И в ответ слышалось:
- Не бось, не оплошаем! Не положим на руку охулки! Только бы дойти до них!
Что - то новое, необычайно значительное вошло в их жизнь.
Внезапно все переменилось. Казалось, рухнули крепкие лицейские стены, ограждавшие от жизни, и открылась им Россия - необъятная, огромная, ее города и села, ее бесконечные дороги, затерянные среди полей и дремучих лесов. И они, эти мальчики, вдруг почувствовали: они вместе со всеми, они тоже русские. Это на них ведет Бонапарт свои двунадесять языков.
С первых же дней войны Газетная комната никогда не пустовала. Каждую свободную минуту проводили здесь.
- Есть реляция?
- Есть!
- В "Северной почте".
- Читайте, читайте!
Кто - нибудь читал, а остальные, окружив его плотным кольцом, затаив дыхание слушали.
По воскресеньям реляции - официальные известия из армии - привозили родные из Петербурга. Все собирались в зале, и профессор Кошанский читал эти сообщения о ходе военных действий с таким воодушевлением и пафосом, будто декламировал оды Горация или сатиры Ювенала.
Вечерами в лицейском зале играли в войну. Командовал войсками "генерал от инфантерии" Алексей Илличевский.
Однажды, зайдя в Газетную, Пушкин услышал, как Кюхельбекер о чем - то с жаром рассказывает Вольховскому.
- Ты о чем это, Виля? - поинтересовался Пушкин.
- О Раевском, Александр. Когда французы рвались к Могилеву, в разгар жестокого боя, генерал Раевский взял за руки двух юных сыновей своих и пошел с ними вперед... На батарею неприятеля. Он крикнул солдатам: "Вперед, ребята! Я и дети мои укажем вам дорогу". И батарея была взята. Понимаете, взята! Маменька мне сказывала, что дети Раевского не старше нас с вами. Они в бою, а мы - то здесь.... - И Кюхля безнадежно махнул рукой.
Он не зря волновался. Шел уже июль, второй месяц, а русские армии все отступали да отступали. Кругом слышались толки: во всем виноват главнокомандующий генерал Барклай де Толли, он боится решительного сражения и велит отступать. Может быть, он трус, а может, и похуже - предатель. Лицеисты так и думали. Кюхельбекер откровенно писал об этом матери.
Тогда не только лицеисты не понимали Барклая, его осторожную, умную тактику. Неудовольствие было всеобщим, и в начале августа пост главнокомандующего занял, вместо Барклая, ученик и соратник Суворова, почитаемый всеми престарелый Михаил Илларионович Кутузов.
Царя не любил Кутузова, мучительно завидовал его таланту полководца. Александру I смертельно хотелось, подобно Наполеону, самому руководить армией, но он был бездарен и под давлением общественного мнения вынужден был назначить именно Кутузова.
Тридцать первого августа лицеисты прочитали в "Северной почте" донесение Кутузова о героическом и кровопролитном Бородинском сражении.
Вскоре узнали и другое?: чтобы сохранить русскую армию, Кутузов приказал оставить Москву. "Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, - сказал он, - до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия",
Москва сдана... Многие лицеисты, узнав об этом, плакали.
Вечером того дня Дельвиг отозвал в сторону Пушкина и Кюхельбекера, протянул им писанный листок и сказал:
- Вот что я написал...
На листке было выведено: "Русская песня".
Дальше шли стихи:
Как разнесся слух по Петрополю,
Слух прискорбнейший россиянину,
Что во матушку Москву каменну
Взошли варвары иноземныи.
То услыхавши, отставной сержант
Подозвал к себе сына милого,
Отдавал ему свой булатный меч
И, обняв его, говорил тогда:
"Вот, любезный сын, сабля острая,
Неприятелей разил коей я,
Бывал часто с ней во сражениях,
Умирать хотел за отечество
И за батюшку царя белого.
Но тогда уже перестал служить,
Как при Требио калено ядро
Оторвало мне руку правую.
Вот еще тебе копье меткое,
С коим часто я в поле ратовал.
Оседлай, мой друг, коня доброго,
Поезжай разить силы вражески
Под знаменами Витгенштеина,
Вождя славного войска русского.
Не пускай врага разорити Русь
Иль пусти его через труп ты свой".
Внизу было приписано: "Сию песню я сочинил тогда, когда услышал, что Москва взята французами, 7 сентября 1812 года",
- Дельвиг! - воскликнул Кюхля, когда Пушкин молча вернул Дельвигу листок со стихами, - Дельвиг, я ведь тоже... Я уже написал маменьке, что хочу идти в армию. К Витгенштейну или к кому другому - мне все едино, только бы в бой!
Как понимал друзей Пушкин. Как часто он видео себя там, на поле битвы, в мечтах переносился туда из мирного Царского Села.
И где вы, мирные картины
Прелестной сельской простоты?
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Огни во стане догорают;
Меж них, окутанный плащом,
С седым, усатым казаком
Лежу - вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают,
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската...
Трепещет бранью грудь моя,
При блеске бранного булата,
Огнем пылает взор, - и я
Лечу на гибель супостата. -
Мой конь в ряды врагов орлом
Несется с грозным седоком -
С размаха сыплются удары.
Не прошло и двух недель после оставления Москвы, как новое событие взволновало лицеистов. На дворе стоял сентябрь, а им неизвестно для чего приказали мерить шубы - овчинные тулупы, крытые полу китайкой. Явился бородатый, с мужицким обличьем, царский портной Малыгин, тот самый, что год назад шил им лицейские мундиры, и принялся примерять. На вопрос, к чему им такие удивительные малахаи, отвечал уклончиво.
И все же они дознались: в Петербурге боятся нашествия неприятеля, всем присутственным местам велено было собираться. Возможно, что им предстоит далекий путь - не то в Архангельскую губернию, не то в Финляндию, в Або. Их готовят в поход.
Их действительно собирали в поход. В письменном столе Василия Федоровича Малиновского лежало секретное предписание министра: "Как в настоящих обстоятельствах легко может случиться , что назначено будет отправить воспитанников Лицея в другую губернию, то необходимо принять заблаговременно нужные для сего меры".
Потому - то и шили им овчинные шубы, суконные рейтузы, покупали по петербургским лавкам "просторные сапоги", шерстяные чулки, "рукавчики с варежками", ременные пояса с пряжками, большие чемоданы, жестяную дорожную посуду.
Василий Федорович писал министру, совещался с инспектором. Составили списки профессоров, гувернеров и служителей, что отправятся с воспитанниками...
И вдруг радостное известие: "Неприятель, теснимый и вседневно поражаемый нашими войсками, вынужден был очистить Москву". И еще: войска Витгенштейна, охранявшие подступы к Петербургу, взяли Полоцк, одержали победу под Лепелем.
Северная столица и Царское Село были вне опасности.
Всем стало ясно, что поход не состоится.
Как шумно и весело было теперь здесь в Газетной комнате! Читая реляции, ликовали.
Газеты приносили новые и новые известия. Их дополняли рассказы приезжающих.
Война стала народной. Весь народ с ожесточением и ненавистью ополчился на иноземцев. Сами французы рассказывают, что при их приближении деревни превращаются в костры, или в крепости. И нигде ничего: ни крова, ни хлеба, ни фуража для лошадей. Тысячи крестьян укрываются в лесах и в одиночку и отрядами донимают пришельцев. Даже женщины сражаются. Подумать только, крестьянка Прасковья из деревни Соколово, что в Смоленской губернии, одна оборонялась от шести неприятельских солдат. Трех заколола вилами, трех других обратила в бегство. Про старостиху Василису, что захватила в плен не одного француза, рассказывали чудеса. Сколько было еще других никому не известных героев.
Как волновали и радовали Пушкина все эти вести, как он гордился своим народом.
Особенно увлекательными были рассказы о подвигах партизан - "наездников", как их называли. Под Москвой действовал отряд бесстрашного капитана Фигнера, под Вязьмой - другого удальца, подполковника Дениса Давыдова. Партизаны и казаки не давали неприятелю покоя ни днем ни ночью.
В своем лицейском дневнике Пушкин записал слышанный от кого - то анекдот про Дениса Давыдова и генерала Бенигсена.
"Давыдов является к Бенигсену: "князь Багратион, - говорит, - прислал меня доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на носу..."
"На каком носу, Денис Васильевич? - отвечает генерал. - Ежели на Вашем, та он уже близко, если на носу Багратиона, то мы успеем отобедать".
Давыдов был курнос, а нос Багратиона был весьма велик.
В Газетной комнате появилась большая ландкарта, и лицеисты внимательно следили по ней за ходом военных действий. "Профессора приходили к нам и научили нас следить за ходом военных действий и событий, объясняя иное, нам недоступное", - вспоминал Пущин.
Война подходила к концу. Не лавры победы, а позор поражения пожинал Бонапарт на полях России. Голодные, оборванные, замерзшие остатки разгромленной "великой армии" бежали на запад.
Двадцать девятого октября 1812 года победоносная русская армия перешла через Неман, чтобы освободить от ига Наполеона Германию и другие европейские страны.
Гроза 1812 годы отгремела. Небо над израненной, сожженной, но непокорной Россией вновь было ясным!
|
